 |
|
 |
|
|
|
|
Павел Литвинов, один из тех, кто 25 августа 1968 года вышел на Красную площадь, вспоминает об опыте диссидентского протеста, о том, как следователь КГБ организовал своему агенту свидание с женой в кабинете, и рассказывает, на что похожа современная Россия
— В одном из интервью вы сказали, что в конце 60-х вы считались самым известным диссидентом в Советском Союзе. Почему? Потому, что больше других общались с иностранными корреспондентами?
— Не обязательно поэтому. Был определенный момент, когда мое имя и имя Ларисы Богораз больше всего звучали. Это примерно начиная с конца 1967 года до моего отъезда в марте 1974-го. Я, Лариса Богораз, Виктор Красин. Это было не потому, что я был самым известным в широком смысле, а потому что меня знали, мне доверяли, мне приносили самиздат. Ко мне приходили люди, которые меня лично не знали, только слышали мою фамилию, но мне доверяли. Вот, в конце 70-х годов, например, приходит ко мне молодой человек и говорит, что хочет уехать в Израиль. Тогда это было совсем удивительно. Я его спрашиваю: «Почему вы хотите уехать?» Он: «Я — еврей, хочу жить в Израиле». Я: «Вы думаете, вас выпустят?»
Он: «Я буду бороться. Если сможете передать мое письмо на Запад, оно будет опубликовано, и, думаю, это мне поможет уехать».
— Вы передали его письмо на Запад?
— Да. И его выпустили. По «Би-би-си» и «Голосу Америки» передавали много обо мне и о Ларисе Богораз, давали наши адреса. И люди приходили ко мне домой на улицу Алексея Толстого. Были люди, которые писали мне письма. Мы с Ларисой Богораз были первыми [11 января 1968 года], кто обратился с открытыми письмами на Запад, протестуя против несправедливого суда. Речь о судебном процессе над Владимиром Буковским за демонстрацию 1967 года. [22 января Владимир Буковский организовал демонстрацию с требованием отменить политические статьи Уголовного кодекса], а потом и о «процессе четырех» [суд над Александром Гинзбургом, Юрием Галансковым, Верой Лашковой и Алексеем Добровольским].
В октябре 1967 года после суда над Владимиром Буковским меня вызвали в КГБ, и следователь Гостев угрожал мне, что заведет на меня уголовное дело.
— Гостев, в частности, в беседе с вами сказал: «Павел Михайлович, у нас есть сведения, что вы с группой лиц собираетесь изготовить и распространить запись последнего уголовного процесса Буковского и других. Мы вас предупреждаем, то если вы это сделаете, то будете нести уголовную ответственность... Представьте себе, весь мир узнает, что внук великого дипломата Литвинова занимается такими делами, это будет пятном на его памяти» (цитата по книге «Дело о демонстрации на Пушкинской площади 22 января 1967 года», 1968 год, Overseas Publications Inerchange, Ltd.) Что имел в виду следователь КГБ Гостев?
— Я по памяти записал наш разговор с ним и отправил письмо с записью этого разговора в несколько советских газет: в «Литгазету», «Комсомольскую правду», в западные газеты Unita, L'Humanité, Morning Star. Я приложил к письму последнее слово Буковского на процессе, которое я составил по рассказам тех, кто был на суде.
Это была первая публичная публикация беседы в КГБ. Следователь считал, что он меня напугает, и я никому ничего рассказывать не буду. Я же, наоборот, предал этот случай гласности и как бы говорил: «Если меня арестуют, то знайте, за что меня арестуют».
— Какова была реакция КГБ?
— За мной началась слежка. Довольно плотно. Тогда как раз должен был начаться суд по делу Александра Гинзбурга, но его все время откладывали. В какой-то момент меня вдруг вызывает директор института, где я преподавал физику, и говорит, что я вместе с группой профессоров должен поехать в Уфу, чтобы там проверить работу какого-то института. Я сказал, что не могу поехать, потому что у меня занятия. Он сказал: «Езжайте, мы все устроим».
Я понял, что меня специально посылают, чтобы я не присутствовал на суде по делу Гинзбурга. Но я знал, что процесс начнется только после Нового года, а у меня в институте еще об этом не знали. Я поехал в Уфу, провел там пять дней, вернулся. И потом, обвинив меня в том, что я прогулял один из дней своих занятий, меня довольно быстро уволили из института как прогульщика.
— Вы участвовали в знаменитой демонстрации 25 августа 1968 года против вторжения советских войск в Чехословакию. Вас арестовали прямо на Красной площади?
— Да, и посадили в «Лефортово». Арестовали меня 25 августа, суд был уже в октябре. Хотели как можно быстрее «прогнать» это дело. Я сидел в камере вместе с валютчиком-спекулянтом, который торговал иностранными радиоприемниками. Такой провинциальный неглупый парень, который учился в Институте восточных языков. Он был «наседкой» [наседками называют тюремных стукачей].
— Какую задачу ему поставили оперативники?
— Нужно было меня разговорить: чтобы я рассказал о своих друзьях, о своих идеях. Его периодически вызывали из камеры, и он иногда отсутствовал по 12 часов. Уже перед самой моей отправкой в пересыльную тюрьму он вдруг мне рассказал: «Знаешь, меня вчера выводили в кабинет следователя, и туда пришла моя жена. Следователь нас оставил наедине, и мы занимались сексом».
— Думаете, так с ним расплачивались за «работу»?
— Да, конечно: такое свидание в кабинете следователя просто так было невозможно себе представить. Много лет спустя этот человек мне позвонил в Америку и хотел повидаться. Но я не стал с ним встречаться.
— Что было самым трудным в Лефортовской тюрьме?
— Я знал, как себя вести в тюрьме. Я был готов к тому, что меня посадят, вопрос был только в том, когда и насколько. Это было совсем не тяжело. Неприятно, конечно, что ты за решеткой, ограничен в движениях (а я привык всегда делать то, что я хочу). Но в «Лефортово» было вполне число, еда была вкусная, мы не голодали, разрешали передачи. Можно было читать книги из библиотеки, там я прочитал воспоминания о Пушкине Вересаева [имеется в виду книга «Пушкин в жизни»], книгу, которая вдохновила Синявского в том же «Лефортово» на написание его книги «Прогулки с Пушкиным». Следователь был скучный бюрократ по фамилии Лопушанский.
Я ему сразу же сказал, что действительно вышел на Красную площадь и держал лозунг «За нашу и вашу свободу!»
Это очень смешно, потому что я долгое время не знал, что Наташа Горбаневская, которая по моей просьбе написала для меня этот плакат, поменяла слова местами.
— В чем идея этого плаката?
— Я считал, что это тост, который Александр Герцен и его друзья поднимали, когда они встречались и выпивали с польскими изгнанниками в Лондоне: «За нашу и вашу свободу». Идея у них была такая: у поляков и русских общий угнетатель — царское правительство, и если оно не будет угнетать русских, то оно не будет угнетать и поляков. А Наташа Горбаневская переменила местами словами, желая показать, что нам стыдно перед чехами, поэтому «ваша» свобода, чешская, — на первом месте!
— В одном из интервью вы говорили, что не думали, что за участие в демонстрации вам дадут такой «вегетарианский» срок — пять лет ссылки. Почему вас «помиловали»? Из-за дедушки — дипломата Литвинова?
— Да, имя моего деда в те времена было очень известным. Второе: обо мне и о Ларе Богораз очень много говорили. Но самое главное: думаю, власти хотели потушить основы политического протеста из-за событий в Чехословакии. Тогда весь мир говорил о вторжении в Чехословакию, почти так же, как сегодня, например, говорят о событиях на Украине. Была жива и моя бабушка, англичанка Айви Вальтеровна Литвинова, она написала письмо Микояну, с которым была знакома. Это было очень милое письмо: «Я пишу вам о большом моем горе: моего внука Павла арестовали, ему грозит много лет лагеря. Я не знаю, в чем его обвиняют, но я знаю, что он честный человек, и все, что он делает, — это из хороших побуждений». Известно, что Микоян прочитал это письмо на заседании Политбюро. Его копия существует, там стоят подписи Брежнева, Косыгина и других членов Политбюро, и оно было подшито к делу.
Андрей Сахаров узнал об этом письме и по «вертушке» позвонил Андропову. Андропов сказал: «Да, мы знаем об этом деле. Не волнуйтесь, мы с ними поступим не очень строго». Очевидно, все было решено до суда.
Понятно, что они хотели меня изолировать; я получил самую дальнюю ссылку — в Читинской области. Я работал электриком в шахте, в какой-то момент меня перевели толкать вагонетки. Ко мне приезжали из КГБ и угрожали мне лагерным сроком, приходили с обысками много раз, потом начали намекать, что я должен уехать в Израиль.
— Почему по окончании срока вы решили эмигрировать из Советского Союза?
— Когда я приехал в Москву, мне было 32 года. Я совсем не думал об отъезде. Но время было неприятное, депрессивное: раскололись Петр Якир и Виктор Красин, близкие мои друзья. Я решил, что садиться снова я не буду. Но я не смог найти никакой работы, и постепенно стал опять втягиваться в общественную жизнь: люди, которых допрашивали по делу Якира и Красина, приходили после допросов ко мне домой и спрашивали совета. Я неофициально давал уроки физики, и было ясно, что меня могут арестовать как тунеядца.
Потом кто-то нашел мне слепого математика, которому нужен был секретарь, и я переводил ему статьи с английского и на английский. В то время в печати выходили статьи против Сахарова и Солженицына. Например, статья «Продавшийся и простак». Солженицын — продавшийся, а Сахаров — простак. Солженицына еще не арестовали, Сахарову делали всякие предупреждения, и тогда мы с моим другом Борисом Шрагиным написали письмо с протестом против этих нападок. Я отдал это письмо в Washington Post, его передали по «Голосу Америки». И в КГБ поняли, что я опять чем-то занимаюсь.
Прошло 11 месяцев после моего освобождения, а уже тогда была традиция ходить на Пушкинскую площадь 5 октября, молчаливо стоять, снимая шапку в память о жертвах советского режима. Я решил, что тоже пойду туда.
Когда я шел по бульвару между Никитской и Пушкинской, меня окружила группа из пяти человек: «Павел Михайлович, пройдите с нами».
Я: «Кто вы такие?». Они не ответили, но тут появился человек поменьше ростом, который выглядел как боксер. Он сказал: « Мы сотрудники КГБ, мы должны с вами поговорить».
Я: «Я отказываюсь говорить».
Он: «Тогда будет драка, вы сильно пострадаете, вас обвинят в хулиганстве и в том, что вы эту драку начали».
Я: «В таком случае я подчиняюсь насилию».
Меня отвели в отделение милиции, милиционер открыл один из кабинетов для допроса, и этот человек представился. Он оказался Булат Безарбаевич Каратаев — его многие диссиденты знали.
Он был оперативником из 5-го управления [5-е управление КГБ занималось диссидентами], который все про нас знал. Он сказал, что мне пора уезжать. У меня как раз было приглашение из Америки и из Израиля. Почему я склонялся к отъезду?
Было несколько проблем: моя жена болела, в Москве мы не могли ее вылечить, была какая-то надежда, что ей смогут помочь на Западе; мой сын Дима был уже в таком возрасте, что я подозревал, что скоро он может стать активистом, и его могут посадить. Было ясно, что через полгода могут посадить и меня. Я почувствовал, что, в конце концов, есть другая жизнь; я решил, что буду помогать России оттуда.
Мой друг Василий Чалидзе в Америке стал издавать «Хронику защиты прав человека», и позже, когда «Хроника текущих событий» прекратила свой выход в Советском Союзе, мы ее переиздавали на Западе. Я понял, что и на Западе много дел, и я могу увидеть мир. А этот самый Каратаев мне сказал, что меня обязательно посадят, и я пойду не на курорт в ссылку, а в настоящий лагерь. Я вполне мог, как Сергей Ковалев, получить 7 лет тюрьмы и 5 лет ссылки.
Вот я и уехал в начале 1974 года.
Как тогда говорили, «солженицынский набор».
— Почему солженицынский набор?
— В это время из СССР изгнали Солженицына, уехал писатель Владимир Максимов, уезжали люди, которых выпихивали. Вот картинка из того времени: были мы в гостях, и туда неожиданно нагрянули с обыском. В этой квартире мы встречались с известным Марио Корти, который тогда работал в итальянском посольстве, а позднее стал главным редактором на радио «Свобода». Мы встретились с ним, передали ему документы, а он нам оставил какую-то очень нехорошую книгу, типа Авторханова. Когда пришли с обыском, Корти выпрыгнул из окошка, это был первый этаж.
— С обыском пришли из-за иностранца Марио Корти?
— Да, конечно.
А вот другая картинка: когда я пришел подавать документы на выезд, я для простоты решил использовать израильское приглашение. У моего пасынка Димы Литвинова был отец — первый муж моей жены, и он должен был подписать сыну разрешение на выезд, но он отказался, боясь с нами связываться.
В УВИРе у меня не приняли документы. Я сказал: «Позвоните в КГБ». Они отказались. Тогда я все документы послал в КГБ с просьбой решить вопрос с отъездом. Через несколько дней нам позвонила мать первого мужа моей жены и предложила срочно встретиться. Она рассказала, что к ее сыну на работу приехали из КГБ, отвезли его в УВИР, и он тут же все подписал. Через две недели нам дали разрешение.
— Два года назад ваш пасынок Дима Литвинов был арестован по делу Arсtic Sunrise. Он сидел в тюрьме сначала в Мурманске, потом в Санкт-Петербурге — всего 4 месяца. Сравнивали ли вы ваш судебный процесс с тем, что произошло с Димой сейчас?
— Да, эти истории в чем-то похожи и чем-то не похожи. Весь смысл советской власти, но и власти сегодняшней, — полный контроль над тем, что люди говорят, пишут, публикуют.
Дима в первый раз поехал в составе сотрудников «Гринпис» 20 лет назад на Новую Землю, где проводились ядерные испытания.
А в 2013 году, арестовав этих гринписовцев и заведя на них уголовное дело, власти хотели показать, что не допустят протеста, — так же, как и нам в свое время показывали, что нельзя протестовать против судебных процессов над инакомыслящими. Такие протесты начались с дела Синявского и Даниэля. Все диссидентское движение началось с этого суда — это был новый цикл после хрущевской «оттепели». Потом мы начали протестовать против суда над Синявским и Даниэлем, потом была демонстрация против вторжения в Чехословакию, потом были религиозные диссиденты, которые хотели верить в Бога, издавать книги и защищать права верующих. В этом смысле никакой разницы между тем, чтобы было с нами вчера в Советском Союзе и с вами сегодня в России, нет. Репрессивный режим советского типа, или сегодняшний режим без всякой формальной идеологии (хотя они хотят создать национально-православную идеологию), по сути, не отличаются друг от друга. Важна не идеология; для них важно, чтобы им не мешали распределять богатства и воровать. В наше время, может, меньше воровали, но главное — был полный контроль над средствами и богатствами страны. И об этом нельзя было свободно говорить. В этом смысле все похоже.
— А что не похоже?
— Сейчас нет государственной идеологии, которая их оправдывает: раньше ведь строили коммунизм — счастье всего человечества; сейчас это никто пока не говорит. Говорят: вот эти инакомыслящие мешают нашей родине — уже несоциалистической, а матушке-России, они мешают жить и захватывать чужие земли на Украине. Им не нравится, когда люди выходят на демонстрацию и открывают рот. Разница еще и в том, что сегодня они более тонко работают.
— В чем тонкость?
— В том, что они преследуют людей постепенно. Вот, например, объявили иностранными агентами такие организации, как «Мемориал», «Сахаровский центр». То есть они говорят: мы не запрещаем организации, у нас есть свобода слова, но те, кто получают деньги из-за границы, являются нежелательными организациями; их можно штрафовать, закрывать, потом можно постепенно кого-то посадить. А молодежь, которая выходит на улицы, сажают, и дела политических диссидентов множатся. Тех, кто выходит сейчас на демонстрации, как правило, сажают на 15 суток. Это, строго говоря, более мягкое обращение, чем было в наше время, потому что тогда выход на любую демонстрацию гарантировал два-три года ареста или пять лет ссылки. За небольшие дела можно было получить семь лет лагеря. Но в то же время сейчас мы сталкиваемся с такими страшными вещами, которых тогда не происходило: убийства журналистов, убийства политических оппонентов. Это совершенно бандитские методы, в Советском Союзе было мало таких прямых убийств.
Если сравнивать с последним временем, то сейчас срока, конечно, дают меньше. Кроме того, можно свободно уехать из страны — в то время уехать было нельзя. Конечно, некоторых людей сами власти выталкивали из страны. Но это было как лотерея: одного выталкивают, а другого сажают в лагерь. И я бы сказал, что сегодняшняя Россия больше похожа на Латинскую Америку 20-30-летней давности, нежели на советский режим.
— Вы говорите, что были готовы к тюрьме, вы знали, что вас могут посадить. А те, кто сегодня оказываются на скамье подсудимых и становятся политзеками, часто к этому совсем не готовы. В этом они отличаются от диссидентов советского времени?
— Думаю, да. Я бы посоветовал тем, кто сегодня становятся гражданскими активистами, побольше узнавать о том, как это было в советское время, и перенимать опыт у тех, кто уже вышел из российской тюрьмы.
— К чему нужно готовиться?
— К тому, что пойдешь в лагерь. Сейчас пока нет специальных политических лагерей, как были у советских политзеков в Перми и в Мордовии. Там у людей были особые взаимоотношения. Потом уже политических посылали в уголовные лагеря — так, как это происходит сейчас. Поэтому надо знать, как себя вести, и не бояться. Потому что если слишком боишься, то лучше ничего не делать.
Беседовала Зоя Светова
Источник: Открытая Россия, 29.06.2015
