Russian English

"Я – человек, склонный быть счастливым"

Людмила Алексеева

Председатель Московской Хельсинкской Группы Людмила Алексеева — о сильных родственных чувствах, человеческом достоинстве, об «оттепели» как о размораживании души, о правозащитном движении, французских сапогах, «болотниках» и позиции по Украине в интервью «Новой газете»

1. Человек делается в детстве, а дальше уже живет автоматом, — в устоях, которые в него вложили. Вот бабушка мне в детстве говорила, причем очень часто, раз я это хорошо запомнила: «Никогда не делай людям того, чего ты не хочешь, чтобы делали тебе. Даже самому плохому человеку не делай ничего плохого». Или: «Относись даже к самым плохим людям так, как ты бы хотела, чтоб к тебе относились». А я слушала, слушала, и даже не помню, чтоб потом как-то очень специально заставляла себя это делать, но действительно до сих пор нормально со всеми разговариваю. Никого не пытаюсь унизить, показать: у-у, какой ты гад! Нет у меня ни малейшего желания это делать, и правда автоматом получается. Я ж не нарочно. Это не политика какая-то. Мне в душе так надо. А вот вложат в ребенка: «Не верь людям!» — и человек сидит и из своей норы всех ненавидит.

2. Я — не политик. Меня всегда интересовали люди и как им помочь. Причем мне особенно нравится помогать самодостаточным. Это ведь очень важно, чтобы человек, попавший в беду, тоже что-то делал, боролся за себя и других. А не просто: ой, помогите мне, накормите, обогрейте… Я хочу, чтобы в нашей стране всем людям и каждому человеку жилось хорошо. А это не политика. Это очень правозащитное чувство.

3. Важнее всего для меня — человеческое достоинство. Я сама гораздо легче перенесу голод, чем унижение.

4. Мы не имеем права требовать смелости (или активности) от других. Займись собой. У каждого свой порог представлений, чем можно пожертвовать. И жизнь, и обстоятельства у всех разные. Поэтому ни от кого ничего не требуйте, кроме только от самого себя.

5. Путем зла до добра не дойдешь. Борьба со злом без насилия — суть диссидентского движения.

6. У нас была еще функция некоего отчаянного морального примера. Когда надо идти в атаку, старшина кричит: «Вперед! За мной!» — и поднимается первым. И тогда приходится подниматься солдатам. Вот диссиденты были как этот старшина. Люди смотрели и думали: ведь ходят, хвост пистолетом и живы-здоровы. Дай-ка и я попробую тявкнуть. Это было и это действовало на общество.

7. У меня идеи расшатывания советского режима, ей-богу, не было. Была гораздо более скромная идея: не буду врать, как вы хотите, а буду говорить только то, что я правда думаю. Что хотите со мной делайте, я себе позволю это удовольствие.

8. Я — человек, склонный быть счастливым.

 

По сравнению с ней даже самые молодые и бойкие из нас кажутся чересчур вялыми. А она радостно атакует жизнь.

Ей беспрерывно надо что-то делать. И все, что она делает, — делает со страстью, с волей и веселым бесстрашием.

Не старается никого перекричать.

Верит в силу творческого меньшинства.

Не слишком серьезно относится к себе. Наоборот: полное отсутствие обеспокоенности, что касается только ее лично, — здесь несокрушимая безмятежность, в которой, однако, нет поверхностности или пустоты. (Звоню в больницу, куда она попала, поломав шейку бедра, и первое, что слышу, — ее смех: «Нет, вы только представьте, я так долго боялась этого, ну 80 лет, самое время для травмы, и уже даже устала бояться, и, когда упала и поняла, что со мной, подумала: слава Богу, случилось, не надо больше бояться».)

В правозащитном деле, которым она занимается уже ровно 50 лет, — искусный мастер. Тут у нее, как у боксера: чрезвычайная выдержка и безошибочный инстинкт.

И — никаких экзальтаций, высокопарности, «переносных пьедесталов». Не примеряет на себя роль общественной совести, не навязывает никому свой моральный выбор.

Но ее абсолютная бескорыстность, вразумительность, восхитительная прямота, надежность, великодушие, ответственное сопереживание, сплав благородных чувств и благородных поступков вызывают безоговорочное уважение у всех. От Путина до «болотников».

Потому что есть такое понятие «репутация». В случае Людмилы Михайловны Алексеевой — это безупречная репутация.

Как-то недавно ее ждали в Сахаровском центре. Она немного запаздывала. Потом появилась под ручку с замглавы кремлевской администрации Вячеславом Володиным. Оппозиционеры замерли. А она пожала плечами: «Была на встрече с президентом, а Вячеслав Викторович любезно предложил меня подвести, он же джентльмен, не мог бросить даму в московских пробках». Оппозиционеры осмелели и тут же окружили Володина с просьбами и требованиями. А она стояла в сторонке и улыбалась.

С ней можно упоенно трепаться о кохточках. Разговор этот обязательно прервется телефонным звонком то от Михаила Федотова, то от Эллы Памфиловой, то из приемной президента, то от мамы совсем безвестного невинно посаженного. Алексеева серьезно переговорит с каждым, перезвонит еще в сто мест, соединяя тех, кому надо помочь, с теми, кто может помочь, а потом расслабится и скажет: «Ой, Зоечка, расскажите мне еще что-нибудь смешное о вашем Темрюке…»

Свой возраст — 87 лет — не скрывает, даже бравирует им. Плохая старость может наступить и в 20 лет. Когда глаз не горит, ничего не хочется, дряблость духа, ухмылки вместо улыбки. А Алексеева — молода, молода, молода.

Недавно из Америки приезжал ее внук, и она с ним и с двумя его друзьями побывала в трех московских ночных клубах подряд. («Я же москвичка, мне интересно знать, что в моем городе происходит; ну в одном клубе играли в бильярд, в другом — ребята пили пиво, а я сок, в третьем — мы ждали, ждали стриптиз, так и не дождались, поехали ко мне домой, было уже утро, я вытащила все из холодильника, и мы говорили, говорили…»)

Призналась мне на днях: «У меня, знаете, как? Чем старше я становлюсь — тем счастливее. Я вообще не заметила, как наступила старость. В 69 лет меня выбрали председателем Московской Хельсинкской группы, и я совершенно возраст не чувствовала, бегала сломя голову, быстрее молодых. Собственно, уже только после 80-ти начала потихоньку старость ощущать, но тут же себе сказала: чтобы никак и никогда не испытывать никаких физических неудобств старости, надо было помереть молодой, а раз я пропустила это время, приходится терпеть, че поделаешь».

Ее называют самой элегантной правозащитницей. Любит одеваться стильно. Не броско, не по принципу «Лопни, шкаф!», но чтобы платья, сарафаны, кофточки, обувь были хорошего качества. Хотя знает: как внешняя красота, так и нравственная — продукты скоропортящиеся.

Что же спасает ее от «скоропортяшности»? Объемное зрение? «Широкий жест ума»? Умение практиковать сложность? Всегда современный способ понимания жизни и людей? Или что-то, что вообще не поддается разгадыванию?

Впрочем, стоп! Достаточно предисловий.

О Людмиле Михайловне Алексеевой надо просто рассказывать истории.

Алексеева и бабушка (или не тех боялся Сталин)

Бабушку звали Анетта-Мариэтта-Розалия Яновна Синберг. Из эстонских крестьян, но родилась в Крыму, а в 19 лет вышла замуж за украинского коробейника Афанасия Ефименко. Когда муж умер, осталась одна с тремя маленькими детьми.

Бабушке власть Советов даже нравилась. По своим личным соображениям. «Если бы не революция, кто бы выучил моих детей?» — повторяла не раз.

Так вот: почему Анетта-Мариэтта-Розалия Яновна Синберг для внучки «работала противоядием» от советской власти и при чем тут Сталин.

Этот упырь начисто сметал индивидуальность. Но одного не учел: почти все дети в стране воспитывались бабушками. Пока папы и мамы учились и сидели на комсомольских собраниях, бабушки, качая внуков в колыбельках, пели те песни, которые они слышали от своих бабушек, когда большевиков и в помине не было. Или такие «паутинки быта»: в доме все сияет чистотой, хрустят накрахмаленные простыни и скатерти, как и белое, все в оборочках, платье Люды, над которым бабушка каждый день долго, долго трудится, прежде чем просто выпустить внучку погулять. И когда, надев на себя этот маленький шедевр, она появляется во дворе — напоминает видение из того прошлого, которое, не помещаясь в настоящем, это настоящее поглощает.

Алексеева и война

Отец ушел на фронт, отказавшись от брони. В письме рассказал, что убил немецкого пилота, который приземлился с парашютом в чаще леса. Они столкнулись лицом к лицу. Отец выхватил пистолет и выстрелил. «Я убил его, иначе он убил бы меня», — писал отец. Звучало как оправдание.

В школе им говорили, что наша армия непобедима. А теперь эта армия отступает. Немцы уже под Москвой. Она впервые задумывается: неужели учителя могли ошибаться?

Зима 1942 года, эвакуация в Ижевске, где живет в одной комнате с мамой, бабушкой, тетей и двумя ее детьми. Как-то мама несла сетку с хлебом, и на нее набросился подросток. Он пытался вырвать сетку с хлебом. Мама не отпускала. Он продолжал тянуть. Она держала из последних сил. У него был выбор: ударить ее — или убежать. Он убежал. Потом мама скажет: «Если бы я жила одна — отдала бы ему хлеб».

Когда в Ижевск приходили санитарные поезда, вместе со своими одноклассниками по ночам переносит на носилках раненых к трамваю, который везет их в госпиталь, утром в школу, а после занятий бежит в госпиталь перевязывать раненых.

В 1943-м возвращается в Москву и рвется на фронт. Но ей нет 18, поэтому вместо фронта направляют строить метро «Сталинская» (сейчас «Семеновская»).

…А отец с войны не вернулся.

«Он был абсолютно штатским человеком, экономист. Забежал попрощаться, уже в военной форме. И — мне: иду защищать советскую власть. Сказать это после 1937 года? Вот: не Родину, не страну, а советскую власть. Я очень это чувствовала, что он не вернулся. Многое мог бы объяснить. Я бы узнала, как он к 1937 году относился, как к войне. Но то, что он ушел на фронт, несмотря на бронь, не колеблясь ни минуточки, — меня восхищает».

Алексеева и истфак МГУ

Война окончилась, но не ослабевает ощущение: что-то не так. В чем дело? Не та система? Не те руководители? Или это она какая-то не такая, уродка?

В 1945 году поступает на истфак МГУ.

«Вот говорят, студенческие годы — самые счастливые. У меня так не было. Я попала в казарму».

Мальчиков, ее сверстников, на истфаке ни одного.

«Последний год призыва на фронт был именно мой, 1927-й, год рождения, и этих ребят, их вообще почти всех поубивало…»

А ее однокурсники-фронтовики — особой породы, те, кто в армии стали комсомольскими и партийными функционерами. Они мечтают об одном — о должности в партаппарате.

«Каждое собрание обязательно — персональные дела. Причем высосанные из пальца, сплошные фальшь, вранье».

…но вместо вражды-ненависти — зоркость и жалость…

«Знаете, эти ребята, они ж ходили в университете по нескольку лет в одних и тех же шинелях и гимнастерках. У победителей не было денег, чтобы купить брюки или пальто. Им все время внушали: ты ничего не имеешь права требовать! Просто втаптывали в грязь и с грязью мешали».

…и все-таки готовности к самообману нет; то, что низко и отвратительно, — числитель, а не знаменатель.

Июнь 1949 года, 4-й курс, персональное дело Стеллы Дворкис, которая сказала сокурснице, что ее документы не приняли в Институт восточных языков потому, что она еврейка.

Уже три часа идет собрание. Все «граждане еврейской принадлежности» должны осудить Стеллу. К трибуне — очередь. Которая напоминает Люде немецких солдат, ковыляющих по Садовому кольцу в 1944-м. И те, и другие — пленные и раненые.

И она защищает Дворкис. И обвинители уже кричат на нее: «Мы еще выясним, кто ты сама такая!» И заводят дело, и влепляют выговор «…за аполитичное поведение, выразившееся в пении безыдейных песен и чтении стихов Анны Ахматовой».

Но хотя большинство проголосовало за исключение Стеллы, были и поддержавшие Люду. Маленькая, маленькая, а победа.

Алексеева и ее первый муж (или протест каблуками)

В 1945 году еще студенткой-первокурсницей выходит замуж. Разочарование, которое испытала в первый год учебы в университете, побуждало искать какой-то выход. Нужно было что-то свое, личное, отдельное, индивидуальное. Как в детстве с бабушкой.

Симпатичный и спокойный фронтовик Валентин Алексеев хорошо танцевал и любил читать. На шесть лет старше, надежный зрелый человек.

Но вскоре выяснилось: он хотел спокойной семейной жизни, а она — счастья.

Когда первому сыну исполнилось 2 года, сказала Валентину, что уходит. Муж развода не давал еще долго, а ей, студентке с ребенком, уходить было некуда.

Оставалось одно: протестовать. Протестовала каблуками.

Они редко выходили куда-то вместе. Но когда выходили — надевала лодочки с каблуками. И становилась выше мужа ростом. Он это ненавидел. А у нее не было иных способов борьбы с ним.

В последующие 10 лет отношения с мужем можно проследить по ее обуви. Когда ладили, носила туфли без каблуков. Если что-то шло не так — каблуки становились все выше и выше. В конце концов Валентин стал носить высокую папаху из серого каракуля, в ней он по-любому был выше ее, какие бы самые высокие каблуки она себе ни придумывала. («Мужчин победить нельзя», — смеемся мы с Алексеевой.)

Алексеева и Ленин

После университета получила назначение на работу — учителем истории в ремесленное училище. У нее были высокие оценки, и она могла бы рассчитывать на что-то и получше, чем преподавать подросткам, «признанным негодными для обучения в средней школе». Но это наказание за Стеллу Дворкис и Анну Ахматову.

Появляется общественная работа. Как агитатор избирательного участка, опекает 50 метростроевцев, живших в одном старом доме.

Как-то возник разговор об итальянском кино, и она прочла своим подопечным маленькую лекцию о неореализме, а потом повела их всех на фильм Витторио де Сика «Похитители велосипедов». Разоблачения режиссером язв капитализма они не приняли. Сказали: «Все мы бедняки».

Занята по 12 часов в день, но и сама чувствует себя несчастной и ясно видит: люди, которым старается помочь, остаются такими же несчастными, как и прежде.

Где-то сделан неверный поворот. Где именно?

И она решает прочитать Ленина. В с е г о. (Смеется: «Самиздата тогда не было — пришлось читать Ленина».)

Полное собрание Ленина — 29 томов — читает очень старательно. От ее подчеркиваний и пометок на полях все страницы выглядят как поле боя.

Пока доберется до 1917 года, потеряет к Ленину всякое уважение. Хотя и продолжает читать до конца.

«Тогдашнее мое открытие: большевики взяли власть обманом. Страна была в массе своей крестьянская, а большевики сознательно отняли программу у эсеров, пообещали отдать все земли помещиков в личное пользование крестьянам, и крестьяне их поддержали. Но, все это делая, большевики знали: победив, устроят трудовые коммуны».

Когда началась «оттепель», почти все шестидесятники говорили: Сталин извратил ленинскую идею, и даже в перестройку еще на этом настаивали Алексеева же давно поняла: сначала Ленин обманул людей, а потом — уже был Сталин…

Алексеева и «оттепель»

Об «оттепели» говорит не как о времени, а как о чувстве:

«Оттепель — это такое чувство, как если бы мы все нестерпимо долго были заморожены и началось постепенное размораживание каждого из нас. Размораживание души».

Про посадки знала. Невозможно было не знать. Но не представляла всего размаха, размера происходящего.

И все-таки самым главным для нее лично стало то, что после смерти Сталина — не сразу, не вдруг, а постепенно — люди стали говорить, и «появилась единственная, самая сладкая, самая прежде невозможная возможность собираться компаниями».

«Как мы  к и н у л и с ь  друг к другу! При этом ведь цензура продолжалась, в газетах, в театрах, в книгах — нигде еще ничего не было… Но какую-то информацию о том, что на самом деле происходило в стране или мире, — можно было получить только из уст в уста».

Она и в гости ходила, и к себе приглашала. (Хотя жили в коммунальной квартире, впятером в одной комнате.)

«Вот с утра ждешь, когда сделаешь все, что полагается тебе сделать, чтобы вечером побежать в гости! Вот: в гости! в гости! в гости! И не надоедало же. Встретишь кого-то, а тебе: «Ой, я сегодня иду в такое интересное место, пойдем вместе!»

Это была очень хорошая полоса в жизни. Конец 50-х, начало 60-х годов. Собственно, у меня так продолжалось до самого ареста Юлика Даниэля и Андрея Синявского. До 1965 года. То есть лет семь, восемь мы все бегали, бегали…

Представляете, уже двое детей, работа, семья, муж, магазинные очереди за едой, готовка, уборка, одного ребенка искупать, другого уложить… А где-то часов в девять- десять вечера прибегаю в компанию — и до утра… Утром поспишь немного — и на работу. И — ничего. Здоровая, как лошадь, была. Выдерживала всё».

Подруга говорила: «Спиться мы не сопьемся — но стреплемся».

Наставников у них не было. Учились друг у друга. Один одно расскажет, другой другое, а третий спросит.

Подружка Наташка представит ее: «Это Людка, она в с е г о Ленина прочла! Имейте это в виду!» И все ха-ха-ха…

«И я, выходит, никакая не уродка, не чудачка, таких людей, как я, достаточно… И это не совсем плохие люди, а как раз наоборот — те, которые мне нравятся!»

Через шесть лет после окончания университета впервые в жизни почувствовала себя счастливой и увидела вокруг других счастливых людей.

Алексеева и «нищие сибариты»

В 1959 году познакомилась с одной компанией. До ареста они были студентами. Встретились в 1943-м и сплотились в группу из восьми человек (по тем временам это необычно много). Дети советской элиты: Леопольд Медведский, к примеру, сын генерала, Слава Грабарь — сын известного художника…

А прадедушка Коли Вильямса, Роберт Вильямс, американский инженер, строил мосты на первой в России железной дороге, а дедушка Василий Робертович Вильямс стал выдающимся ученым-почвоведом — в 1893 году возглавлял российскую экспозицию на Всемирной выставке в Чикаго.

Коля Вильямс рос в огромном двухэтажном доме, который после смерти деда был подарен наследникам (на дарственной стояла подпись «И. Сталин»), говорил по-французски со своей бонной, пользовался за столом двумя серебряными вилками и двумя серебряными ножами. Даже когда у Вильямсов к обеду подавалась только гречневая каша, стол сервировали по всем правилам.

Так вот: в те сороковые роковые Медведский изобретает взрывчатое вещество «ведьмедит», а потом еще более мощный «распи…дит», то есть полное разрушение цели. «Ведьмедит» опробовали на почтовых ящиках, а «распи…дит» заложили внутрь гипсового бюста Сталина и превратили его в пыль. (Если бы следователи это раскопали, не миновать бы расстрела).

А однажды на вечеринке 7 апреля 1945 года придумали название группы — «Братство нищих сибаритов» — и сочинили устав, в котором оговаривалось, что в «Братство…» принимается лишь тот, кто может изобрести для его членов бесплатное развлечение.

Короче, их арестовали, объявили антисоветской организацией и дали по пять—семь лет.

(За «нищего сибарита» Колю Вильямса она выйдет замуж только в 1968 году. А собственно роман возникнет за год до этого. Восемь лет просто дружбы.

Я спросила ее, была ли она счастлива во втором браке. Ответила сразу: «О, да! В этом браке я была счастлива». Николай Вильямс умер несколько лет назад. Я помню его. Красивый мужчина, с очень умными глазами.)

Алексеева и правозащитное движение

«…А когда началось то, что назвали правозащитным движением, тут мы стали такие занятые: самиздат, на суды ходить, посылки в ссылки отправлять…И уже на компании не хватало времени. Или пресытились. Я сразу во все это погрузилась, началась работа, гулянки кончились».

Быть собой — какое же это счастье!

«Господи, душа сбылась», — писала Цветаева. И Алексеева ведь так мечтала об этом: лишь бы душа сбылась. И вот — сбылась.

«Настоящими героями сразу стали для меня, вот просто для меня лично, два человека: Лариса Богораз — очень близкая моя подруга, и Юрий Федорович Орлов. Я не случайно оказалась к ним близко. Я к ним прямо лезла!» (смеется).

И, помолчав: «Мне очень повезло. Я была главной подругой у Ларисы. И Юрий Федорович вот совсем недавно мне сказал, года три или четыре назад, что когда собрался создавать Московскую Хельсинкскую группу, то ко мне обратился первой. Я тогда не знала этого. Но узнав, что ко мне первой, была чрезвычайно польщена. И я не хвастаюсь, но это не случайно. Я же и вправду лезла, лезла к ним, я бегала за ними, как собачка, и смотрела им в рот. Они очень сильное впечатление на меня произвели».

Алексеева и французские сапоги

Апрель 1968 года. Из-за своей правозащитной деятельности Алексеева теряет работу. А в начале мая начинаются неприятности у Вильямса. Он преподавал на кафедре математики Института тонкой химической технологии. И подписывал письма в защиту своих друзей-диссидентов.

Пока идет собрание, где «слушается дело Вильямса», она, нервничая, ждет мужа дома. У него уже готова диссертация, если он потеряет работу, то не сможет защититься. Не в силах оставаться в четырех стенах, выходит из дома и идет по Ленинградскому проспекту, заглядывая в витрины магазинов.

У одной витрины видит французские сапоги. Они такие красивые, но — цена! «Почти половина моей зарплаты, — и тут же поправляет себя: — бывшей моей зарплаты». Сапоги зимние, лучше купить их сейчас, до осени они исчезнут из продажи, да и денег больше не будет. Остается слабая надежда: не найдется ее размер, но он находится, отступать некуда, и она, счастливая, с коробкой в руках поворачивает домой.

Вильямса с работы уволили, теперь у них в доме двое безработных. «День зарплаты, а мы с Колей ничего не получим», — посетовала через какое-то время подруге Аде Никольской. Ее реакция была неожиданно резкой: «Чего ты ноешь? Ты ведь знала, на что шла». Конечно, знала. И знала, что, если начнет голодать, Ада первая примчится с десяткой или с каким-нибудь харчем. Поначалу, недели две, Люда была героем в глазах подруги. А герои не ноют. Они держатся и говорят: «Все нормально. Мы победим». Алексеева усвоила этот урок и больше никогда никому не жаловалась.

Один друг предложил ей перепечатывать учебные пособия по математике для студентов-заочников, другой — Коле работать над сценарием научно-популярного фильма о математике. (Потом Вильямс устроился в вычислительный центр, зарплата в два раза ниже, но все-таки какие-то деньги.) А она то помогала крупному партийному деятелю из Азербайджана в работе над кандидатской о национальном вопросе (кстати, вполне содержательная и нетривиальная диссертация), то писала научную статью о резьбе по дереву в Вологодской области, то обзор по истории русского костюма.

Ходит в старье, готовит одни постные щи, целый год скрывает от мамы, что безработная.

Но сама мысль о красивых сапогах кажется спасительной.

Алексеева и «Хроника»

Через десять лет после выхода первого выпуска Людмила Алексеева подсчитала: «Хроника…» осветила 424 политических процесса, на которых были осуждены 753 человека. Ни один обвиняемый не был оправдан. Кроме того, 164 человека были признаны невменяемыми и направлены на принудительное лечение в психиатрические больницы.

«Хроника текущих событий» просуществовала четырнадцать лет — на четыре года дольше, чем герценовский «Колокол».

Алексеева и август 1968 года

8 августа 1968 года к ней на квартиру явились майор КГБ и трое в штатском с ордером на обыск. Ничего не забрали, но все перетрогали. Книги открывали, пролистывали, вытряхивали… Потом был второй обыск, третий. Всего пять.

(После первого обыска — чувство, что над тобой надругались, а потом привыкла, что ли. Как-то в один год то ли 12, то ли более, со счета сбилась, вызовов на допросы в КГБ, и неотступно следовала по пятам машина, и разговоры прослушивались, но рассказывает об этом вскользь и без надрыва: «Они сначала пропустили время арестовать меня, а потом махнули рукой: а-а, никакого толку не будет, одна морока…»)

10 августа 1968 года. Уже давно болит зуб. Надо скорее его удалить. Врач говорит: «Зуб можно сохранить». Она не может объяснить врачу, что на пломбирование, слепок, коронку у нее нет времени. Со дня на день могут арестовать. Не хватало еще попасть в лагерь с больным зубом.

Зуб удаляли очень долго. А Коля просил звонить каждые час-полтора, чтобы знать, что она еще на свободе. «Лагерь — не место для женщины», — повторяет он.

Приехал Павел Литвинов с письмом в защиту Ирины Белогородской, боль после удаления зуба не проходила, от Коли целая отповедь, не звонила три часа, лагерь — не место для женщины, страх оказаться в тюрьме…

Завтра утром они с Колей уезжают в отпуск — запоздалый медовый отпуск. А если арестуют ночью? «Мне действительно страшно, Пашка», — сказала она. «Ты подпишешь это?» — спросил он, протягивая письмо. Она подписала.

Когда они с Колей были в отпуске, 25 августа 1968 года Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Павел Литвинов, Владимир Дремлюга, Константин Бабицкий, Вадим Делоне и Виктор Файнберг, протестуя против ввода советских войск в Чехословакию, вышли на Красную площадь.

На следующий день пражская еще не подцензурная газета написала: «Эти семь человек на Красной площади Москвы — по крайней мере семь причин, по которым мы никогда не сможем испытывать ненависть к русским».

Алексеева и ее лучшая подруга

Будет ходить на все суды над Ларисой Богораз, сработает легенда, что они двоюродные сестры. Потом, 4 января 1969 года, когда Богораз позвонит из Чуны, поселка в Иркутской области, начнет собираться к ней в ссылку.

Поедет с тремя огромными чемоданами и тяжеленным узлом, набитыми теплой одеждой, постельным бельем, кухонной утварью и консервными банками.

На Ярославском вокзале ее погрузили в вагон муж и сын. А в Тайшете, где была пересадка до Чуны, — никаких носильщиков, никого, кто бы предложил помощь. Маленькая хрупкая женщина перетаскивает всю свою поклажу частями. Берет один чемодан, относит на несколько шагов, возвращается за следующим…

Кстати, поехала в тех французских сапогах. И хотя они были и еще совсем новые, и зимние, но зимние на французский манер, а не на сибирские холода. Намучилась в них, конечно, но опять же — красота небесная, форс держала.

А Ларису переводят на другую работу. Теперь вместо рубки веток и сучков она таскала тяжелые бревна. Из-за язвы желудка не могла есть.

Пошла к врачу. Врачиха стала оскорблять и захлопнула дверь у нее перед носом.

Наверное, это был чей-то план: непосильной трудовой повинностью замаскировать убийство. Человек, который не может есть и таскает бревна, долго не протянет.

Надо что-то делать. И Алексеева обращается к американскому журналисту Анатолю Шубу. Вскоре услышала по приемнику из-за рубежа сообщение о положении Ларисы в ссылке — с язвой желудка на погрузочных работах. А через две недели позвонила Богораз: «Людочка! Меня направили к новому доктору, и он дал справку. Даже не верится, это просто чудо». — «Да, это действительно похоже на чудо».

Алексеева и Московская Хельсинкская группа

«Наверное, это опять же у меня от бабушки-эстонки, с ее протестантской этикой, которая мне говорила: «Проснулась, и сразу начинай работать, и работай, работай, пока не упадешь и не заснешь». Мой муж Коля меня пытался останавливать: «Уймись! Уймись!» А я не могла. Я все время должна была куда-то бежать, крутиться… И вот, знаете, именно из-за этого я и сама себя ощущала и на самом деле была рабочей лошадкой правозащитного движения. И меня так и воспринимали…

Вот Юра Орлов, который меня первой пригласил в Московскую Хельсинкскую группу, это тоже не из-за того, что я такой светоч разума, а именно из-за того, что я — рабочая лошадка.

Первым делом научилась печатать на машинке. Я же (с гордостью!) профессиональный редактор. И вообще — трудоголик.

А еще Коля Вильямс любил повторять: «Говорят, у нас дома контора Хельсинкской группы. Нельзя так говорить. Надо говорить: мы живем в конторе Хельсинкской группы». Я действительно превратила свою квартиру в контору Хельсинкской группы…

Вот Юрий Федорович Орлов говорит мне, когда только-только задумывалась Хельсинкская группа: «Нам надо будет писать документы и отсылать их руководителям тридцати пяти государств, которые подписали Хельсинкское соглашение». Я тут же думаю: так! Это значит — 35 копий, значит, семь раз перепечатывать каждый текст… И я говорю: «Юра! Все правильно, но документ должен быть не больше двух страниц». Я сразу поняла: семь раз перепечатать, по две страницы, это четырнадцать страниц, причем не просто сидеть и печатать, а каждый раз вынимать страницы, перекладывать, там перекладываешь примерно столько, сколько печатаешь…Ну и, конечно, потом никто эти две страницы строго не соблюдал, документы о содержании заключенных были и на двенадцати страницах, и больше. И никто не обращал внимания (смеется) на мои страдания.

Эти обращения к руководителям тридцати пяти государств, которые подписали Хельсинкское соглашение, были очень важны. Потому что своим руководителям мы писали — а толку? Мы пишем, пишем, а они сажают и сажают! А тут новые адресаты… Мне понравилось!»

Алексеева и семья

«Мой старший сын рано женился, жил отдельно, а младший со мной. Это был период, когда правозащитная деятельность вытеснила все остальные стороны моей жизни. Мой муж Николай  — математик, стихи пишет, очень любит с друзьями общаться. Сын с 13 лет мечтал стать экономистом. В их интересы правозащита не входила. Но! Конечно, раз мы жили в конторе Хельсинкской группы, как они могли не участвовать?! Участвовали. Причем часто с риском для собственной свободы.

Как-то я получила сто экземпляров первого тома «Архипелага ГУЛАГа», и надо было срочно перетащить эти сто экземпляров из одного дома в другой. И кому я позвонила? Мужу и сыну. Я сказала: возьмите все сумки, которые есть, приезжайте по такому-то адресу. Ну, они и приехали, я ж не могла сто экземпляров сама перенести, мы взяли эти сумки и понесли… Но если бы попались, посадили бы не только меня. Они могли сесть оба. Но им в голову не пришло отказать мне. Что они сказали бы: неси сама? Это ж тяжело…

Кстати, семья — это было то главное, из-за чего я согласилась, в конце концов, эмигрировать. Они хотят уехать, я не хочу. Ну если я сяду — это мое дело, но если они сядут — это тоже мое дело. Потому что ни муж, ни сын этим не занимались бы, если бы я этим не занималась. Значит, я буду повинна в том, что они сядут. И поэтому, если они хотят уехать, то я буду эгоисткой, если из-за того, что я не хочу уезжать, они сядут.

Ну а как смогла вернуться в Россию — вернулась. Мужа перетащила, а сыновья там остались».

Алексеева и легкость, которая имеет удельный вес

Как-то летом Людмила Михайловна пригласила меня к себе в гости, это было еще до интервью, я люблю у нее бывать просто так, без всякой служебной надобности. Договорились где-то на час дня, ну и я как проснулась, сразу поехала к ней на Старый Арбат, а она уже ждала меня за накрытым столом (завидуйте: ем запредельно вкусный торт «Наполеон», приготовленный по рецепту ее бабушки, Анетты-Мариэтты-Розалии Яновны Синберг, по три куска подряд и не поправляюсь ни на один грамм!), окна открыты настежь, хозяйка в легком сарафанчике, болтаем, смеемся, и вдруг выясняется, что с раннего утра она успела побывать с инспекцией в тюрьме, поговорила с заключенными, с директором тюрьмы, написала отчет, поместила на сайт.

Алексеева и народ, где он, к несчастью, есть

Причем абсолютно весь народ. Не обязательно тот, кто ей очень люб.

Я бы на месте самых омерзительных нынче типов (в нашем заасфальтированном телевизоре их лица, с которыми в гости не ходят, как ночной кошмар, ни вспомнить, ни забыть) заранее подластилась бы к Людмиле Михайловне. Ведь если власть сменится, кроме Алексеевой, за их спасение никто не возьмется. Впрочем, боюсь, она станет им помогать в любом случае. И я гадаю: что это — такая сложно устроенная ее доброта или дивная простота?

…Когда Советский Союз рухнул, все получили гражданские права — не такие уж большие, но каких никогда не было, и тут же появились новые несчастья у людей. Зарплаты задерживают, незаконно уволили, детские пособия не выплачивают, пенсию начислили меньше, чем полагается…

«Мы открыли тогда в Москве бесплатную юридическую приемную. И занимаемся с тех пор и всеми заключенными, абсолютно всеми, а не только политическими, как прежде, и экологическими проблемами, потому что если завод делает вредные выбросы — это нарушается право человека на здоровую среду, и солдатами…

И не поверите, но сейчас ходят к нам, в Московскую Хельсинкскую группу, те, кого Америка и Канада к себе не пускают. И я пишу американским и канадским чиновникам: «Господа! Соблюдайте Хельсинкские соглашения!» И многим «отказникам» уже пробила визы. Не всегда мы только с нашими властями боремся. С теми, западными, тоже приходится, если они нарушают». (Смеется.)

Алексеева и 31 декабря

Несколько лет подряд 31 декабря Алексеева выходила на Триумфальную площадь.

Однажды ее задержали. Это случилось 31 декабря 2010 года. Людмиле Михайловне было 83 года.

«…И вот сижу я в переполненном автозаке, там почти сплошной молодняк, и все беспрерывно кричат: «Россия без Путина!» А я не кричу. Я объясняю: митинг был неразрешенный, поэтому не надо лозунгов, не надо выкриков. Надо просто прийти на площадь и стоять. Я имею право стоять на любой площади любого числа любого месяца. Вот я и приходила и молча стояла. Никогда не кричала.

Как меня арестовали? Да очень просто. 31 декабря, значит, я ради смеха надела костюм Снегурочки и стою себе спокойно на Триумфальной площади.

…Они подошли сзади, а у них такой прием есть: тихо и незаметно подходят сзади — и неожиданно и резко ударяют по пяткам. И вот они ударили, и я стала назад падать.

Нет-нет, никакой случайности — они знали, что это я. Уже потом, когда я подала в суд, а перед этим описала все это подробно в своем ЖЖ и обратилась ко всем: кто видел момент моего задержания и готов дать показания, пускай придет на суд — и пришел молодой человек, и сказал, что он слышал, как один полицейский сказал в рацию: «Алексеева пришла», — и прямо сразу от толпы полицейских отделились четыре человека в форме, подбежали ко мне и… применили тот прием. Молодой человек все это видел и на суде рассказал. Значит, было указание: меня взять.

Ну так вот: ударили сзади по пяткам, и я полетела… Но ничего страшного не произошло. Во-первых, меня в ту же секунду подхватил муж моей племянницы, с которым я пришла. И знаете, кто еще меня удержал? Сын Лидии Ивановны Графовой. И он же, когда меня стали тащить в автозак, шел рядом и все время говорил полицейским: она идет сама, вы ее не трогайте… И потом сказал своей маме: а Людмила Михайловна такая легонькая… Он сзади стоял, я ему прямо в руки упала.

Ну, посидела в автозаке, потом в отделении, а потом меня на полицейской машине, круто, с мигалкой, быстро доставили домой. К бою курантов успела. Так, небольшое приключение».

Алексеева и «болотники»

«Вот знаете, чем меня, кроме всего прочего, поразило «болотное дело»? Большинство полицейских, которых, представляете, после какого тщательного отбора и какой мощной обработки вызывали на суды по «болотникам», вместо того чтобы свидетельствовать против этих молодых ребят, говорили: «Я не видел… нет, это не он… не знаю… не помню… нет, было не так…» То есть отобранные и обработанные полицейские оказались нормальными ребятами, их было несколько десятков, и всего три-четыре исключения».

Я говорю ей: «Вы ходили на все судебные заседания по «болотному делу»… «Нет, не на все, — тут же поправляет меня, — старалась ходить на все, но иногда случалось, что не могу… Такое вдруг подскакивало давление… Вот приду в суд, сижу в коридоре, а к тому времени, когда в зал входить, у меня давление поднимается, чувствую, что могу в обморок упасть, а зачем это надо, чтоб потом со мной тут еще возились, представление устраивать, и я отсижусь в коридоре и ухожу, но вообще-то просто так, без уважительной причины, не пропускала судебные заседания…»

На приговоре «болотнику» Мише Косенко, которого перед этим судья не отпустила на похороны мамы, а потом направила на принудительное психиатрическое лечение, Людмила Михайловна Алексеева расплакалась. Прямо в зале суда. На глазах у всех.

Объясняет мне: «Я особенно чувствительна по отношению к тем, к кому применяют психотерапию. Потому что это как звонок из прошлого, когда так обращались с моими друзьями-диссидентами».

Два раза был у Алексеевой разговор о «болотниках» с Путиным.

«Не только я, все мы, правозащитники, говорили, ну и я — тоже. Во-первых, я говорила очень твердо, что никаких нарушений на самом деле не было. И никаких массовых беспорядков не было. А Путин говорил: нельзя допустить, чтобы били полицейских. А мы объясняли, что их никто не бил, они сами били, а люди оборонялись. Или друг другу помогали. Но тут он остался глух».

Алексеева считает, что в деле «болотников» ей не удалось смягчить Путина. Но от людей, близких к кремлевским кругам, я не раз слышала, что, если бы не заступничество Алексеевой, сроки «болотникам» были бы гораздо более серьезными.

Алексеева и наше агрессивно-послушное большинство

«К тому, что 85% людей в стране поддерживают власти сегодня, я отношусь еще с большей горечью, чем к позиции властей по Крыму и Украине. Честно говоря, я думала, что за те несколько десятков лет, что прошли со времени краха Советского Союза, у многих исчез «имперский синдром». А оказалось, мы остались имперской страной, имперским народом. Люди действительно как-то очень лично переживают, что тогда нас боялись, а теперь не боятся. А мне (с вызовом) приятно, что нас не боятся.

Власти потому так себя разнузданно и ведут, и развели такую пропаганду, что большинство их поддерживает. Это очень, очень, очень грустно.

Что делать? Самим жить так, как считаешь нужным. Я не буду вместе с большинством вилять хвостиком. Ни за что!

Захвату Украины зачем радоваться-то? Твой сосед ослабел, ну там в силу всяких обстоятельств, и вместо того, чтобы поддержать, — воспользоваться слабиной и ухватить кусок?! Непорядочно очень. Люди абстрагируются от крови…»

Письмо Ларисы Богораз Людмиле Алексеевой — из СССР в Америку:

«…Годы идут — у кого болезни, у кого старики старятся, у кого дети разводятся… Кто в Казахстане, кто в Магадане, кто в Охотском море, а кто и вовсе в Пермском периоде… [в пермских лагерях для политзаключенных].

Я не жалуюсь тебе, Людочка, а пытаюсь объяснить ситуацию. Если анализировать отстраненно: у нас не было ни организации, ни организованности, что, на мой взгляд, было и правильно, и хорошо. В этом было обаяние (или обаятельность?) нашего Сопротивления, его личностный характер. Даже анонимная «Хроника» имела отпечаток индивидуальностей… Но вот неизбежный результат — довольно внезапный конец Сопротивления как общественного явления (внутри себя-то каждый его участник остался тем же, даже те, кто формально выбросил белый флаг…) У нас не было второго эшелона, третьего и так далее. И не могло быть: суть такая, что каждый сразу оказывался в первом. Как ты, как историк, думаешь, след какой-то остался (останется) от Сопротивления – в людях? в русском обществе? Для страны? И, тебе это у вас легче понять, — для мира? Мне кажется, мог бы остаться, но, возможно, это зависит от нас самих, от какого-то нашего последнего слова».

…Человека нельзя выучить и передать следующему поколению. И «списать слова» с чьей-то жизни не получается. Тут инструкции не прилагаются, и прилагались бы — воспользоваться не удастся.

… И передаются ли вообще эстафеты?

Отвечая на вопрос одной моей студентки, как воспитать в себе терпение, Людмила Алексеева, мне кажется, ответила и на письмо Ларисы Богораз: «Каждое достижение дается ценой очень больших усилий. И требует длительного времени. Вот если человека несправедливо осудили, ну как Михаила Ходорковского, мы все десять лет непрерывно тем и занимались, что на разных уровнях доказывали, что осудили его несправедливо. И так, конечно, не только с Ходорковским.

Я поняла: какая-нибудь гадость сама собой возникает, а чего-нибудь хорошее чтоб произошло — и потрудиться надо, и время должно пройти, и подождать, увы, придется.

Вот сейчас — тяжелые времена для правозащитников. Но в СССР было тяжелее. И где Советский Союз? Нету. (Смеется.) А мы — вот они. И сколько нас! Так чего унывать? Мы и это переживем. Куда они денутся, я не знаю. А мы никуда не денемся».

 

Несколько лет назад на Селигере, где летом собиралась на свои сходки прокремлевская молодежь, политтехнологи придумали забаву: расстреливать портреты людей, которых они считали врагами. Был там и портрет Алексеевой.

Ну и где те «наши», «идущие вместе»?!. Н-е-т-у!

А Людмила Михайловна Алексеева — вот она!

Есть!

Беседовала Зоя Ерошок

Источник: Новая газета, 11.02.2015; Новая газета, 13.02.2015

Страна: